Главная » Статьи » Прозаические произведения » Романы |
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
ГИБЕЛЬ МАЛЮТЫ
Наша жизнь — как воск свечи, Смерть не выбирает... Час придет, и палачи Тоже умирают. Ф.Тютчев
1
Смерть Марфы Собакиной искренне опечалила Иоанна. Может быть, потому, что третья жена еще не успела ему надоесть. Целых две недели он провел в уединении, не допуская к себе никого, кроме Скуратова, который по нескольку раз в день доносил ему о результатах допросов и пыток. Наконец, царь появился в приемной палате. Извещенные об этом главари опричнины и уцелевшие бояре собрались во дворце все без исключения. В палате стоял тихий гул от шепота, которым собравшиеся обменивались впечатлениями. Скуратов успел сообщить им, что государь "зело болен душою", а это означало, что Иоанн находится в мрачном настроении, которое сулит мало хорошего. Дверь из внутренних покоев распахнулась. Вышли двое рынд и стали около возвышения, на котором находился трон. В палате воцарилось глубокое молчание. Через несколько секунд раздались медленно шаркающие шаги, и в дверях появился царь. При виде его мысленно ахнули даже самые близкие к нему люди. К трону медленно двигалось зловещее привидение. Иоанн был одет в черную рясу, стянутую кожаным поясом. На голове возвышался шлык. В правой руке он держал длинный посох. За спиной тянулась мантия. Бескровное, желтое лицо, изрезанное глубокими морщинами, было совершенно безжизненно. Глазные впадины казались черными, как у черепа, и только в их глубине тускло светились потухающие глаза. Сгорбившись, не обращая ни на кого внимания, не отвечая на почтительные поклоны, царь прошел к своему месту и опустился в кресло. Молчание продолжалось. Иоанн закрыл глаза и, казалось, начал засыпать. Так прошло несколько минут. Вдруг веки царя поднялись, и из-за них сверкнул знакомый злобный огонь. Иоанн быстрым взглядом окинул стоявших перед ним и остановил его на Григории Грязном. Опричник, хладнокровно принимавший участие во всех кровавых оргиях, почувствовал, как от этого взгляда у него на лбу начинает выступать холодный пот, а по спине пробегают мурашки. — Подойди ко мне, Гриша, — едва слышно произнес царь. Грязной приблизился к трону. — Сказывали мне, Гриша, — тем же тоном умирающего продолжал Иоанн, — что любил ты Марфу Собакину допреж того, как спознал я ее. Скажи мне, была ли она тогда хворою? Все насторожились. Такой вопрос в приемной палате, в присутствии бояр был совершенно необычен. Очевидно, предстояло нечто особенное. Грязной так растерялся, что не находил слова для ответа. Иоанн терпеливо ждал несколько минут, затем снова заговорил, стараясь придать своему голосу оттенок ласки: — Что же ты молчишь, Гриша? В том, что ты любил Марфу, не вижу ничего дурного. Ведь и я ее любил. Хочу только дознаться, не была ли она хворой раньше. Далее молчать было опасно, Грязной собрался с силами и сказал: — Верно тебе сказали, великий государь. Бывал я прежде у Собакиных и думал свататься за боярышню Марфу. А что она хворая была, я не ведал. — Так, говоришь, свататься собирался? — криво усмехнулся Иоанн. — Почему же не посватался? — Ты, государь, изволил ее себе в супруги выбрать. Иоанн хрипло рассмеялся. — Ха-ха-ха! Значит, я у тебя невесту отбил? Добро. Так получи же от меня за это награду! С этими словами Иоанн размахнулся и ударил острием своего посоха Грязного в лицо. Острие попало в глаз. Грязной дико вскрикнул и упал. — Прикончите его, — спокойно сказал Иоанн. Скуратов, стоявший около трона, хладнокровно вытащил из-за пояса нож и вонзил его в грудь Грязному, корчившемуся на полу от страшной боли. Труп Грязного сейчас же выволокли из палаты. Эта расправа изменила настроение царя. На губах его появилось что-то похожее на улыбку. — С женихом покончили, — сказал он, и голос его теперь звучал гораздо добрее. — Теперь надо невест искать. Малюта! Готово? — Все сделано, как ты повелеть соизволил, государь, — ответил Малюта, отвешивая поясной поклон. — Ну, тогда едем! — воскликнул царь. Царю подали шубу и шапку. На царской площадке перед дворцом было приготовлено несколько саней. Иоанн уселся. Рядом с ним поместились Малюта, Борис Годунов и князь Владимир Воротынский. В других санях разместилась свита. Никто не знал, куда едет царь, и, конечно, никто не смел спрашивать об этом. Окруженные конными опричниками, сани помчались. Выехали за город, направились к Коломенскому. Опричники думали, что Иоанн хочет развлечься в своем любимом Коломенском дворце, но царские сани миновали его, не останавливаясь. Иоанн, хранивший все время глубокое молчание, вдруг ласково обратился к князю Воротынскому: — А мы, князь, к тебе в гости. Чай не прогонишь? Князь рассмеялся. — Помилуй, государь... — пролепетал он. — Я счастлив... только... не упредил ты меня... боюсь, что не смогу принять тебя, как надо. — Об этом не беспокойся, князь, — многозначительно сказал Иоанн, — угощение мы с собой везем. В двадцати пяти верстах от Москвы находилась вотчина Владимира Воротынского, в которой жила его семья. Князь всегда старался держаться вдали от двора, особенно с тех пор, как Иоанн создал опричнину. Воротынский одно время воеводствовал в Нижнем Новгороде, но потом по недужности удалился от дел и жил в своей вотчине, изредка наезжая в Москву. Царский поезд скоро прибыл в княжескую вотчину, где его появление произвело страшный переполох. Князь попросил у Иоанна разрешения на некоторое время удалиться, чтобы сделать распоряжения по хозяйству. Царь милостиво разрешил. Неожиданные гости расположились в большой палате, стены которой были убраны богатой золотой и серебряной посудой. Иоанн внимательно осмотрел палату, усмехнулся и сказал: — Неплохо живется князю Владимиру. Не хуже моего. — Не даром воеводствовал, — ехидно заметил Малюта. В это время в палату вошел Воротынский. За ним шла княгиня. Она несла большой поднос, уставленный чарками с вином. Княгиня подошла к царю, низко поклонилась, а князь сказал: — Осчастливь, великий государь, выкушай чару вина. Иоанн взял золотой кубок, выделявшийся среди других серебряных и, соблюдая обычай, пожелал здоровья хозяину и хозяйке. Потом, по его настоянию, пригубила вина княгиня, осушил кубок князь, а затем взялись за кубки остальные. Когда все выпили, князь подал знак слугам, державшим наготове фляги с вином. — Нет, подожди! — вмешался Иоанн, — Я тебе говорил, что угощение мы везем с собой. Отведай и моего вина. Да где же твои сыновья? Воротынский велел позвать молодых княжичей. По знаку царя принесли стопу вина, захваченную из Кремлевского дворца. Скуратов сам наполнил им четыре кубка и подал их княгине, князю и княжичам. Воротынский понял, в чем дело. Он молча поцеловал жену, сыновей и залпом выпил вино. Его примеру последовали княгиня и княжичи. Через несколько минут все они корчились в предсмертных судорогах. Иоанн сидел под образами и хохотал, наслаждаясь агонией отравленных. Один только Борис, не выносивший подобных ужасов, закрыл лицо руками и незаметно выскочил из палаты. Когда на полу лежали четыре неподвижных трупа, Иоанн встал и сказал: — Видно, хозяева нам не рады. Раньше гостей упились. Придется самим хозяйствовать. В княжеской вотчине началась оргия. Князя Воротынского постигла казнь лишь за то, что он был крестный отец Марфы Собакиной, родной отец которой на допросе с пристрастием, который проводил Малюта, показал, что Марфа была больна с детства и об этом знал Воротынский. В княжеской вотчине царь веселился целые сутки, затем он отправился "искать жен". В один из таких наездов опричники попали в вотчину князя Милославского, где в это время находилась сама княгиня с дочерьми. Княжеская челядь, не зная, что во главе насильников находится сам царь, вооружилась и оказала отчаянное сопротивление. Более десяти опричников легли на месте. Иоанн лишь случайно уцелел. Пришлось отступить. Но князю Милославскому это сопротивление обошлось дорого. Через несколько часов вотчину окружили несколько сот опричников. Иоанн сам командовал ими. Он строго приказал, чтобы в вотчине не остался в живых ни один человек, ни женщина, ни ребенок. Плохо вооруженная челядь держалась недолго. Опричники одержали победу и началась расправа, беспримерная даже для времен Иоанна. Победители, исполняя волю царя, не щадили никого. Женщин убивали, предварительно надругавшись над ними. Во время этой бойни произошел эпизод, чрезвычайно характерный для Иоанна. Скуратов, никогда не отличавшийся мягкосердечием, принес к царю двухмесячного внука Милославкого. Ребенок был так красив и трогателен своей беспомощностью, что даже руки опричников не поднимались на него. Иоанн взял ребенка на руки, поцеловал его, потом сказал: — Царское слово священно перед Господом. Я сказал, что здесь никто не должен остаться в живых. Да будет так! И велел при себе зарезать младенца.
2
Был вечер. В высоком железном светце горели свечи. Царь Иоанн Васильевич сидел в одной из своих многочисленных палат в глубокой задумчивости, когда дверь приотворилась и на пороге появился Дмитрий Иванович Годунов. Увидев сумрачный лик самодержца, царский слуга уж хотел было уйти, но Иоанн Васильевич заметил его и поманил рукой: — Поди сюда, Митька... Дмитрий Иванович с поклоном приблизился. — Хочу спросить тебя о том, что давно тяжестью легло на сердце мое страждущее... — Спрашивай, государь, отвечу как на духу, — Дмитрий Иванович поклонился еще раз. — Мою невесту Марфу отравили в опричном дворце, — молвил царь, и глаза его гневно сверкнули из темных провалов. — А ведь вход в Слободу только по особой моей милости... Как ты думаешь, Митька, могу ли я верить своим ближним слугам — опричникам? — Государь, трудно в этом случае давать советы... — А ты все ж, Митька, молви что-нибудь вразумляющее... Может, я тебя и послушаю, паки слуга ты мне верный и многажды свою преданность уже доказал... Дмитрий Иванович с минуту помолчал. Мысли лихорадочно вертелись в его голове и следовало найти им верный ход. Ситуация после смерти Марфы Собакиной в государстве сложилась прямо-таки критическая: царь подозревал в измене буквально каждого. А виноват между тем был только один человек, который как ни странно оставался вне подозрений и который с того злополучного дня замучил не одну жертву... Царь, заметив сомнения, отразившиеся на лице Годунова-старшего, продолжал вкрадчиво: —Говори, Митрий... Вижу, что-то ты знаешь, а сказать боишься. Ведаю я: в смерти Марфы повинен кто-то из ближних моих. Но кто? От домашнего вора, говорят, не убережешься. Царь должен быть прозорлив, а я? Позволил, что Девлет-Гирея к Москве подпустили, не затупив при этом мечей. Теперь вот — Марфа... Уж два месяца, как ее нет, а настоящий виновник смерти моей невестушки все еще не найден. Хотя я смекаю, что московскому боярству вряд ли был страшен ее отец Большой Собакин... — Ты прав, государь, — тихо сказал Дмитрий Иванович, — боярам его страшиться нечего. Он обеднел, и родни у него мало. И смерть Марфы боярам не надобна была... — Но кто же тогда ее отравил? — вопросил Иоанн, пытливо вглядываясь в Годунова. Дмитрий Иванович молчал, не зная, решиться ли ему на правду. Эта правда как-никак касалась его родственника, человека не шибко симпатичного, даже опасного, но все же... — Молчишь, Митька? — усмехнулся царь, и глаза его сверкнули недобро. — А ведь знаешь, кто отравил Марфу, то вижу я по глазам твоим... Стало-ть, сказывать не хочешь, истинного преступника покрываешь... А кто идет на это — тот сам злейший преступник, предатель отечества и царя своего... Бледный Дмитрий Иванович бухнулся царю в ноги. — Не гневись, батюшка... Язык не поворачивается молвить про то... — Как знаешь, Митька, — Иоанн Васильевич отвернулся. — Можешь не сказывать. Зачем понапрасну ломать голову, Гришка все равно сыщет — кто. А уж тогда позабавимся... — Да не сыщет он, великий государь, никогда не сыщет!.. Иоанн вскинул голову. — Как это не сыщет? Почему? — Скажу я тебе, батюшка, да токмо поверить тебе в то будет тягостно... Дмитрий Иванович приблизился к царю и вполголоса произнес несколько слов. От этих слов грозного царя бросило в дрожь, он побледнел, на губах появилась пена бешенства, глаза, казалось вот-вот вылезут из орбит. Он вскочил с места и изо всех сил хватил посохом оземь. — Уничтожу! — закричал он столь страшным голосом, что Дмитрий Иванович попятился и поспешил убраться прочь из палаты. В таком ужасном припадке гнева, в каком пребывал Иоанн Васильевич, лучше было вовсе не находиться рядом с ним, ибо царская десница могла обратиться против кого угодно, будь то даже самый случайный и посторонний человек...
3
В большой жарко натопленной палате с низким крестовым сводом в один из декабрьских дней собрались бояре, окольничие, московские и думные дворяне. Сидели на скамьях, с боков печи, в однорядках, кафтанах, у всех — посохи и шапки в руках. Вели беседу неспешную. — Жития нам в Москве более не стало. — говорил князь Голицын, с тощей бородкой, редкими волосами на плечах, сидящий на печной лежанке. — Государь, кажется, только о войнах и помышляет. Оно и правильно, ибо согласись мы жить по старине, и Литва, и Польша, и немцы орденские, и крымские татары, и султан кинулись бы на нас, разорвали тело, души погубили... И все же наше дело не воевать, а в мире и согласии княжить. Не быть Москве деспотом. От Владимира святого и по сей день навечно Господь поставил княжить на уделах князей Ростовских, Суздальских, Ярославских, Шуйских, Голицыных, Салтыковых... — Стой, князь Голицын! — прервал его князь Салтыков, тучный и зверовидный мужчина лет под пятьдесят с красным лицом и изломанными бровями. — Не хочу тебя слушать! Невзначай, в пустой речи, — ишь ты, — место наше утянул — Голицыны, а потом Салтыковы. Мы, Салтыковы, от Рюрика — прямые. Мои племянники твоему второму сыну в версту. — Твои племянники ровня моему сыну? — Голицын шумно захохотал, отчего его редкая бороденка запрыгала. — Да где ж это видано? — Смейся не смейся, а правда моя! — сказал Салтыков. — Слезь с печи, я сяду, а ты постой — у двери. — Это я слезу — тебе место уступлю? — вскипел Голицын. — Слезешь, уступишь. — Ах вор, ах собака! — вскричал князь, и неизвестно, чем бы закончился этот спор, если бы дверь не заскрипела и в палате не появился Малюта Скуратов — широкий, красный, со всклокоченной бородой, в валенках и дорожном сермяжном костюме. Все присутствующие вскочили с мест и стали приветствовать царского фаворита. — А что, князья, — сказал Скуратов, криво усмехаясь в бороду. — Все местничаете? Для того нашли бы палату где-нибудь укромнее. Издревле в великокняжеской избе собирались удельные князья с великим князем как единокровные, как равные, думали и сказывали, войну ли, мир ли. Но коли уж вы собрались здесь, я новость вам великую сообщу — меня государь в Ливонию воеводою направляет... Князья и бояре зашумели, загомонили, стали переглядываться в большом удивлении. Виданное ли дело — Малюту, любимца, первого человека у трона, царь вдруг отлучает от себя и посылает на войну! Григорий Лукьянович, кажется, не менее князей да бояр обескураженный поворотом собственной судьбы, пояснил: — Позавчерась в думе говорю: несносно нам терпеть обиды от магистра ордена Ливонского, от немецких рыцарей, от польского короля да литовского гетмана... Из Ливонии перебежчики мне сказывали, — в Ревеле великий магистр Фюрстенберг после обедни говорил рыцарям гордые слова: московскому-де войску только на татар ходить, а против нас, рыцарей, оно слабо, пусть к нам сунутся московиты, — мы их копейными древками до Пскова и до Новгорода погоним. Услышав это, царь вошел в гнев неописуемый и так мне сказал: Малюта, не мешкая надо везти пушечное зелье, свинец, солонину и сухари в Новгород и Псков, ставить ратные запасы близ украин литовской и польской... Новгородским кузнецам — ковать ядра для великих стенобитных пушек... Пошлешь в Казань за войлоком — шить ратникам тегиляи, в Астрахань пошлешь за добрыми татарскими луками... — Так и впрямь война, Григорий Лукьянович? — вскричал князь Голицын в ужасе. — Язык свой прибей к небу гвоздем, — сурово отвечал Малюта. — Вам следовало бы не лясы точить, а ломать вашу боярскую неохоту. Если уж государь меня, верного слугу своего, в Ливонию посылает, о вас и речи быть не должно, вы давно обязаны коней своих поить в Варяжском море... А вы здесь попусту рассиживаете! Я вам вот что еще скажу: царь пуще прежнего опалился на бояр да княжат, а поелику он нездоров, на устах его одно только слово "крестоцелование". Князья, бояре московские и думные дворяне, думайте — час дорог: кому будете крест целовать на царство... Собравшиеся в палате зашумели. — Думать нам недолго, — молвил наконец князь Салтыков, — нам другого царя, окромя Иоанна Васильевича, не надобно. Князю Старицкому — первому крест целовать, пусть он нас и рассудит в нашем великом смущении. И пойдет он ко кресту по своему месту — одиннадцатым. — Истинно так, — важно вымолвил Малюта. — А первому идти мне, — продолжал Салтыков. — Тебе? — послышался с лежанки ехидный голос князя Голицына. — Мне, — повторил Салтыков. — Место твое седьмое, — уточнил Голицын. — Чего? Чего? — возмутился Салтыков. — Ах, собачий сын, досадник! Шпынь ненадобный! Дайте мне разрядную книгу, вон в печурке лежит. Один из бояр поднялся и, отсунув кверху рукава, обеими руками с бережением взял из печурки большую книгу в коже с медными застежками и подал ее Салтыкову. Князь, усевшись на скамью, отстегнул застежки и, мусоля палец, стал медленно листать ее. Малюта поглядел на это, досадливо сплюнул и молча вышел из палаты.
4
А теперь, уважаемый читатель, мы попросим тебя напрячь воображение и перенестись вместе с нами в русский лагерь, расположенный в Ливонии. Несмотря на зиму, здесь стояла промозглая, сродни осенней, погода: окрестности окутывал густой туман, на брезенте шатров, раскинутых вблизи леса, капельками застыла изморось; из туманного далека слышался скрип телег, голоса, окрики, ржание лошадей. Возле одного из шатров на пнях расположились подъячие, и, положив на колени бумаги, писали. Малюта Скуратов в накинутом на плечи нагольном тулупе диктовал им письмо для крымского хана. Рядом с ним стоял воевода Никита Романович Юрьев, высокий, дородный, с крючковатой бородой. Воевода только сегодня прибыл в лагерь из Москвы, тогда как Малюта находился здесь уже несколько недель. Окончив диктовать очередную фразу, Малюта поежился и обратился к Юрьеву: — Крепость-то мы осадили кругом, да начинать опасно, — видишь, какой туман, своих побьешь. Вот прояснит, тогда ударим из больших пушек и полезем на стену... — Эх, Ливония, — вздохнул Юрьев, — одна-то сырость. И лагерь же выбрали где поставить... Ни сесть, ни лечь, ни Богу помолиться... — А что в Москве слыхать, Никита Романович? — спросил Скуратов. — В Москве — смирнехонько... Государь Иоанн Васильевич, как всегда в заботах о женитьбе. У трона твои родственники — Годуновы. Особливо приближен к царю теперича Бориска, он ныне — мыльник государя и, сдается мне, далече пойдет... — Добре! — усмехнулся Малюта и набросился на подъячих — Рты разинули! Пишите... "Тебе, хан Девлет-Гирей, об Астрахани да Казани нам не поминать. Бог нам эти царства дал в бережение, и мы, сам знаешь, сидим на коне и сабля наша изострена..." Пишите: “Девлет — добре-есть-веди, люди-твердо-ер...” В это время в тумане вспыхнуло тусклое пламя, раздался пушечный выстрел. Скуратов и Юрьев насторожились. — Кажется, с крепости ударили, — сказал Юрьев. — Взяли крепость, отдали, опять возьмем и опять отдадим, — произнес Малюта раздумчиво. — Ох и крепкий орешек этот Виттенштейн! Он обратился к подъячим: — Повременим покамест с письмом. Велите готовиться к штурму крепости. Чтобы лестницы осадные в руках держали крепко. У гуляй-города колеса смажьте, а то дюже скрипят. У каждой пушки поставьте бочку уксуса и поливайте, не уставая, — стрелять будем докрасна... Подъячие мигом убрали бумаги и вытянулись перед Скуратовым на манер ординарцев. — Войска благословили? —вопросил у них Малюта. — Нет еще... — А чего ждете? Благословить войска! — Будет сделано... — И лошадь мне подать свежую! — Какую прикажешь? — Лучше Гнедка. Малюта вошел в шатер и через некоторое время появился снова, в шишаке и кольчуге, на ходу пристегивая саблю. Его уже ожидали слуги, держа уздечку прядавшего ноздрями породистого скакуна. Тем временем со стен крепости снова раздался пушечный выстрел. Туман понемногу развеялся, и сквозь клочья его стали проступать темные зубцы Виттенштейнских башен. Малюта вставил ногу в стремя и грузно взгромоздился на Гнедка, который даже присел под столь внушительной ношею. — Ну, буланый, вперед! — крикнул царский воевода, вонзая шпоры в бока лошади. Скуратов проехал по лагерю, отдавая последние распоряжения. В считанные минуты русский лагерь ожил. Стали сновать взад-вперед ратники с лестницами, опричники подхватили со всех сторон и потащили по направлению к крепости гуляй-город. Раздались звуки труб, грохот пушек. Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, Малюта поднялся на лобное место, откуда, несмотря на редкий туман, был виден не только замок Виттенштейн, но и все расположение русских войск. Скуратов опасался только одного: нападения ливонцев с тыла. "Ежели неприятель поведет атаку на правый фланг, — говорил он сам себе, — то дело — швах, там у нас наиболее незащищенное место... Надо не давать ливонцам передыху! Атака должна следовать за атакой." Получив приказ о штурме, конница и пехота бросились на осаду Виттенштейна. Чаще загрохотали пушки, поредевший туман то и дело озарялся сполохами залпов. Князь Никита Романович Юрьев командовал арьергардом, и со своего возвышения Скуратов видел, как его опричники по лестницам карабкаются на стены крепости. Ливонцы отчаянно сопротивлялись, осыпали нападающих градом стрел, лили сверху горячую смолу: то и дело звучали хлопающие выстрелы из пищалей. В ход пошли стенобитные пушки, к воротам крепости был подтащен гуляй-город... Захваченный стихией разгорающегося сражения, Малюта вскарабкался на Гнедка и стал спускаться с возвышения книзу, где слышалась перекатная стрельба и ничего не видно было от порохового дыма. Чем ближе спускался он к лощине, тем чувствительнее становилась близость самого настоящего поля сражения. Весь воздух здесь был пропитан пороховым дымом. Лица опричников были закопчены и оживлены. Довольно часто слышались звуки жужжания и свиста пуль. — Давай, ребятушки! — молодцевато крикнул Малюта опричникам. — Покажем проклятым ливонцам, где раки зимуют! За царя, за отечество! Он едва успел договорить эту фразу. В воздухе послышался свист, ближе, ближе, быстрее и слышнее, и ядро, с нечеловеческой силой взрывая брызги, шлепнулось в землю недалеко от того места, где находился воевода. Земля как будто ахнула от страшного удара. Малюту взрывом выбросило из седла. Когда дым развеялся и к нему подбежали опричники, бывший царский фаворит был уже мертв... Осколки от ядра угодили в голову и, несмотря на кольчугу, оставили несколько рваных ран на теле. Только на обезображенном лице Григория Лукьяновича застыла отвратительная улыбка, больше напоминающая зловещую гримасу...
5
В просторной, рубленой из толстых колотых сосновых бревен бане было жарко натоплено. Полок здесь выстлан кедровыми плахами, и на нем свободно могли бы париться сразу пять человек. У дверей в углу — печь-каменка, с вмазанным в топку котлом. Ближе к окну большое и глубокое корыто на ножках. — Ты, батюшка, залазь пока на полок да насухо попрей, а я тем временем воду приготовлю, — скороговоркою сказал Борис Годунов, хлопоча в широком предбаннике. Царь Иоанн Васильевич положил под голову веник и растянулся на горячих кедровых плахах. Он захмелел от тепла и пряных запахов раскаленного воздуха, вобравшего, казалось, весь таежный аромат. Веник под головой — из молодых березовых веток вперемешку с пихтовыми. В свое время на вышке он не успел еще высохнуть, а только подвял. И теперь, ошпаренный кипятком, разбух, засочил хвойной духопрянью и нежной сладостью весенних берез. — А что, Бориска, — подал голос царь, — банька-то зело хороша... — Хороша, государь, и ты прав, что предпочитаешь ее купальне с мрамором... Купальня мертва, тогда как здесь попаришься раз — и словно заново на свет народился. Дай-кось плесну воды на каменку! Годунов черпанул ковшиком холодной воды и вылил ее на раскаленные камни. Сразу поднялись клубы пара. Царь зажмурил глаза и увидел себя среди луга, утопающего в белоснежии ромашника и бархатистой зелени мятника... Ему почудилось, что зашумела над головой цветущая черемуха, запахло смородиновым листом. Иоанн блаженно улыбнулся. Пар расползся по бане, густо жался к стенам. — Зепо! — произнес царь и кликнул. — Борька, поди сюда! — Что, государь? — Годунов выглянул из предбанника. — Скажи мне по чести — хороший ли я царь? — Разве про то спрашивают, государь? — дипломатично ответил царский мыльник. — Народ тебя любит, стало быть, — хороший... — Я вот что думаю: царь должон душу положить за други своя... А другов у меня — от Уральских гор до Варяжского моря, все мои чады. Вот и рассуди меня с самим собой. Душонку свою скаредную спасу, а общее житие земли нашей разорится. Хорошо или нет мимо власти царствовать? На суде спросят: дана была тебе власть и сила — устроил ты царство? Нет, отвечу, в послушании и кротости все дни в скуфеечку проплакал. Хорошо али нет? — Не знаю, что тебе и сказать, государь. — А ты знай, Борьку, хоть я и царь, а ты токмо мой мыльник да слуга верный. Русская земля — моя единая вотчина и шапка Мономахова на мне — выше облака... Иоанн помолчал немного и продолжал свои рассуждения: — Вот ты баешь, что люди меня любят, живот готовы за меня положить... А откель же тогда изменники? Тот же Андрей Курбский. Я любил его, аки сына родного, а он был вором, собакой, от века дышал на меня изменою. Под Невелем, уговорясь, дал разбить себя гетману Радзивиллу... Войско утопил в болотах. Сам одвуконь бежал. За все то польский король ему — на место ярославских-то вотчин — город Ковель жалует с уездами... Воля ему теперь без моей узды... Томлюсь — казни ему не придумаю. Борис, вылавливая проволочным скребком обваренную в кипятке ромашку, мяту и ветки черемушника со смородиной, взглянул на Иоанна. — Государь, оставь думы и кручины беспричинные... Лучше полезай в корыто, сразу охорошеешь... Вода-то с травами-приправами... После такой водицы волос твой станет мягче паутинки, а телу никаких заморских духов не занадобится... Царь медленно спустился с полка, распластался в корыте всем своим сухопарым и ширококостным телом, утонув в густо-зеленом отваре и пристроив под голову все тот же веник. Невесомо-блаженное состояние охватило его. Заботы уплыли и растворились. Вдруг в оконце бани резко и дробно застучали. Царь поднял голову, Борис метнулся в предбанник. — Кто там? —Срочное известие государю... — Говори! — Государь, не вели казнить, вели миловать, — раздался за дверью сиплый, взволнованный голос. — Новость из Ливонии пришла... Крепость Виттенштейн взята, а твой верный слуга Малюта Скуратов-Бельский убит... — Что?! — вскричал Иоанн, поднимаясь из корыта и вопросительно глядя на своего мыльника. — Он говорит, что Малюта... что Григорий Лукьянович убит, — ответил пораженный известием Борис, опуская руки. Иоанн сел на скамью, опустил голову на руки и неожиданно... захохотал. Годунов с изумлением смотрел на него, а царь хохотал все пуще. Наконец, когда слезы навернулись на глаза, молвил: — Вот она, Борька, его кара... Не я, Бог покарал собаку... А он, лукавый раб, думал, что жизни моей не хватит, чтоб душу его увидеть, совесть пощупать... А тебе, Борька, я тоже скажу для острастки: бойся прогневить меня, я костер большой — опалю! Ну, да ладно, забудем про измену да лукавство, вода-то, поди, остыла... — Горячей не подлить ли, государь? — робко спросил Годунов, все еще не пришедший в себя от новости, принесенной гонцом. Он мысленно представил, как будет убита известием о смерти отца жена его — Мария. — Подлей, Борька, горячей-то, — блаженно молвил Иоанн, казалось, уже забывший обо всем на свете. Он снова погрузился в воду. — Понежусь еще немного... Люблю аз грешный баню... Раскинешься — телу простор-волюшка, всю тоску мята выбивает, ромашка винтит кровь, смородина полусонным делает. Лежишь — про старость и не вспомнишь!.. Борис подлил в корыто кипятка, снова плеснул ковшичком на камни. Царь удовлетворенно закряхтел. Помывка в бане продолжалась своим чередом... | |
Просмотров: 2576 | |
Всего комментариев: 0 | |