ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ПРОСЧЕТ ТОМАСА РЭНДОЛЬФА

Я тебя увидел и не скрою,

Первый раз волнение постиг.

Бог лукавый пущеной стрелою

Сердце мое юное настиг.

И.Ф.Анненский.

1

                Пролетели первые четыре года опричнины. Много событий вместили они в себя. И одним из основных была внезапная смерть Марии Темрюковны, которая впрямую отразилась на ближайшем окружении царя.

                Борис Годунов подрос и превратился в красивого, стройного юношу. Дмитрий Иванович за это время достиг большого влияния при дворе, он стал одним из царских любимцев и входил в узкий круг так называемой  дворовой думы, куда помимо постельничего Годунова входили: оружничий Аркадий Вяземский, ясельничий Петр Зайцев, воевода Алексея Басманов, князь Михаил Темрюкович Черкасский. Именно на них опирался царь в своей внутренней политике. За четыре года опричнины Годуновы разбогатели и Дмитрий Иванович на берегу Москвы-реки выстроил настоящие хоромы.

2

                В один из вечеров, отходя ко сну, царь Иоанн Васильевич долго не мог уснуть. Рядом на скамье лежал его верный постельничий. Сон не шел. Царю не спалось.

                —  Спишь ли, Митька? — обратился он к постельничему.

                —  Служу, батюшка государь, — был ответ.

                —  Хороший служака, хороший...И чего те не спится?

                —  Думаю, государь.

                —  Чего думаешь? — спросил государь просто так, абы чего спросить и сыто икнул, наполнив опочивальню чесночным духом.

                —  Да вот думаю,  какое платье Иринке подарить да Борису перстень справить бы...

                —  Об отроках печешься? Видел их намедни. Хорошие ребятки, особливо Бориска.Взгляд у него умной. Печешься,  значица?

                —  Так ведь как не заботиться, государь... Сироты они круглые, кровиночки мои родные, жалко, вот и пекусь.

                —  Сироты, говоришь? — нахмурился царь, — Что ж ты мне раньше об этом не сказывал?

                На Иоанна нахлынули воспоминания детства, вызывая на лице неприятную гримасу.

                —  Правильно делаешь, Годунов, что заботишься.Смотри у меня, не бросай их, душа твоя окаянная...

                —  Как можно, государь...

                —  А вот так! Эх, Митяй, не знаешь ты по-настоящему, что такое сиротство, аз сам через это прошел. Когда ВасилийТретий, государь Всея Руси помер, царство ему небесное, мне токмо трое годков исполнилось, а матушку отравили, когда и восьми не было, и бояре да княжата надо мной потешалися да издевапися, злыдни! Пока государем сильным не стал. И сейчас меня извести хотят, потому отроков твоих положение хорошо понимаю. Да и дети мои,Иван да Федор, как померла моя любая Анастасия, осиротели. Вот что, Митяй, Бориске-то твоему сколь годков?

                —  Семнадцать будет.

                —  Юн, еще совсем юн.Так-то, гоже, давай, Митяй, сказывай мне сказку, а я спать усну.

                —  Как изволишь, государь, — и Дмитрий стал рассказывать. — Один князь женился на прекрасной княжне, и, не успел еще на нее наглядеться, не успел с ней наговориться, не успел ею насладиться, а уж надо было было им расставаться, надо было ему ехать в дальний путь, покидать жену на чужих руках. Что делать! Говорят, век обнявшись не просидеть...

                —  Хватит, шабер! — перебил его Иван, — Ужо мои очи светлые слипаются, а Бориску твоего надо к царевой службе приучать...

                —  Рановато ему, государь...

                —  Ничего не рано... в самый раз. Я нонче князя Ростовского живота лишил, так его сынка Дружинку тож,  он у меня рындою был, таперича рындой Бориске быти...

                Иван сладко зевнул, перекрестил рот двоеперстием и заснул. Годунов не посмел будить царя и в противоречивых думах проворочался всю ночь. "С одной стороны оно, конечно, хорошо, — думал Дмитрий, — племяннику открыта дорога, но с другой стороны близость к трону опасна...Борис еще совсем молод... Но против воли царя не пойдешь, такова, видно, судьба... Значит, нужно не отступать, а использовать все, что возможно..."

3

                На следующей неделе Борис уже состоял при дворе государя в качестве рынды. Когда дядя сказал ему, что царь пожаловал юноше это звание, то известие это он воспринял с тихой завистью, как бы сознавая чей-то указующий перст. Должность рынды заключалась в том, чтобы нести почетный караул при троне государя в дни торжеств, приемов заморских послов, гостей и так далее. Всего их было четверо при троне, по двое с каждой стороны. Рынды были одеты в богато украшенные из белой парчи кафтаны, сафьяновые сапоги и горлатные шапки.В руках они держали короткие бердыши —  символ почетного царского караула. Борис, хотя и был юн годами, понимал, что ему представляется хорошая возможность проявить себя. И он не преминул этим воспользоваться.

4

                Октябрьским вечером 1569-го года в дом Годуновых вошел царский шестник. Он передал Борису царев указ: быти завтра с утра при дворе, дабы готовиться к приему аглицких послов. Утром Борис одел белый бархатный охабень, сафьяновые сапоги, высокую белую шапку, поверх охабня — золотую цепь и, заткнув за пояс блестящий богато инкрустированный топорик, отправился в Кремль.

                Кремль того времени представлял собою маленький городок церквей. В нем был Благовещенский собор, самый близкий ко дворцу, царь в нем ежедневно бывал на богослужениях; Успенский собор, где совершал службу митрополит, короновались государи и слушали обедню в большие праздники; собор архангела Михаила с гробницами царствующего дома; церковь с высокой колокольней Ивана Великого. Рядом с церквами теснились монастыри, дома придворных, лавки, мастерские.

                Борис шел к Грановитой палате.Именно там проходил прием послов.

                Зайдя в палату, Борис поздоровался с боярами, подошел к трону, где уже стояли его сотоварищи. Один из них был его старый знакомый —  Богдан Бельский. Тут же  к ним подошел Алексей Басманов, осмотрел одеяние рынд, остался доволен и приказал им занять свои места у трона. Затем он обратился к боярам и князьям с подобной же просьбой.

  Бояре в опашнях и бобровых горлатных шапках начали садить­ся. Затем из внутренних покоев дворца вышел Вяземский и про­возгласил:

— Государь жалует своим посещением...

Все замерли. Наступило полное молчание. В длинном кафта­не с тиарой на голове и посохом в руках появился царь Иоанн Ва­сильевич. Голубые глаза грозно сверкали. Государь сел на трон­ное кресло, сделанное из чистого золота, и в ожидании посмотрел на дворецкого, который вышел на середину палаты и громким го­лосом произнес:

— Послы аглицкие от славной королевы Елизаветы, возглав­ляемые купцом Томасом Рэндольфом!

— Проси! — ответствовал Иоанн.

В палату группкой в восемь человек вошли англичане в евро­пейских одеждах, при шпагах. Они прошли к центру палаты и с достоинством поклонились, хотя вид их казался несколько сму­щенным. Двор московского государя пышностью и численностью превосходил все, что иностранцы могли видеть в других землях. Множество придворных в золоте и драгоценных каменьях запол­няли палату. Но особенно поразил их человек, восседающий на троне, поддерживаемом фантастическими зверями Апокалипси­са. Над троном сиял образ Богородицы, по правую сторону его — образ Спасителя, на стенах — изображения библейских событий, по бокам стояли молодые телохранители с топориками в руках. Все это придавало дворцу вид храма, а государь напоминал римс­кого папу.

Из группы выделился высокий человек с кудрявой головой, еще раз поклонился и представился:

— Сэр Томас Рэндольф. Имею честь предложить его импера­торскому величию доклад от великой королевы Елизаветы...

— Как здоровье сестры нашей? — вежливо начал царь. Он умел быть вежливым, когда хотел.

— Королева здорова и Вам того желает, Ваше величество...

— Что же говорит она о запросах наших... Как бишь тебя там, сэр Рэндольф?

 — Что сделать можем, то можем, — замысловато ответил анг­личанин, — а что не можем, так бог велит. — И, шаркнув каблу­ком добавил, — письмо от Ее величества государю Всея Руси Ива­ну Васильевичу.

Рэндольф поклонился и протянул послание. К нему подошел Вяземский, осмотрел свиток и подал царю. Бумага была составле­на уже на русском языке с помощью переводчика. Когда царь на­чал читать послание, брови его нахмурились и проскользнула тень гнева, но это было лишь мгновение. Окончив чтение, Иоанн пере­дал свиток Вяземскому и, улыбнувшись своей азиатской улыбкой, сказал:

— Аки собака на сене Лизка-то ваша... Инда и на том спасибо.

При этих словах Рэндольф побагровел, но смолчал.

— По какой надобности челом бьете, мужики аглицкие? Чего надобно?

Оскорбленный англичанин ответил дерзостно:

— Жалуемся мы, государь московский, на беспорядки в дер­жаве твоей... Нет в Московии закона. Запретили нашей компании торговать в Архангельске, монополии лишили... люди с собачьи­ми головами разгромили наши лавки в Москве, отобрали товары и запретили новые строить... Одного купца нашего избили до по­лусмерти, хотя права на это не имеют.

— Ну и что же? — вздохнул государь. — Хорошие люди. За Русь стоят.

— Не гоже так, государь, с державою сильною да богатою поступать.

— Что гоже, мы и сами знаем... — в тоне царя послышались гневные нотки и, хитро прищурившись, он продолжал, — а разве гоже с моего мужика за ваше дерьмо семнадцать рублев драть, когда оно в вашем княжестве и одиннадцати не стоит?!

— Так это редкий товар, — так же дерзко отвечал англичанин, — потому берем! Да пошлину с нас таможня твоя взымает боль­шую! Дальновидные правители так не поступают!

— А как? — разыграл Иоанн простачка. — Ты уж поставь меня, скудоумца, на путь истинный!

— А так... Разрешают торговать беспошлинно и дают монопо­лию! — не унимался Рэндольф.

Иоанн вскочил с трона, потрясая посохом. Бояре опустили гла­за, боясь продолжения сцены. Они-то хорошо знали, чем обычно заканчивается такая беседа.

— Изменник! — крикнул царь. — Русь разорить хочешь, хо­лоп?

При этих словах Вяземский обнажил клинок, а гости схвати­лись за эфесы своих шпаг.

— Стой, Афоня, погоди! — остановил его Иоанн. — Негоже с псами аглицкими так поступать. Послы ведь...

— А как же, государь? — поддержал игру фаворит.

— Тю, Афоня, не знаешь? Вопрос-то пустяшный! Про то даже мои рынды знают... А ну-тко, юнцы, кто подскажет своему госу­дарю-батюшке?

Рынды растерялись и молчали. Бельский даже глаза закрыл. Все они знали крутой царский нрав: что не так молвил — и... По­слы-то уедут, а их — на дыбу. Но молчание длилось недолго.

— Разреши слово молвить, государь, — подал голос молодой рында, тот что был справа.

— Ну... Говори, Бориска, — поддержал царь.

— Гости с дороги дальней, так надобно угостить друзей аглицких по русскому нашему обычаю... До полного досыта.

— Угостить, говоришь? — царь, не готовый к такому ответу, удивленно поднял брови, на какое-то мгновение, показавшееся Борису вечностью, посмотрел ему прямо в глаза.

"Все, — подумал Дмитрий Иванович, сидевший среди бояр, — конец Бориске! Как я не хотел его рындой... Эх-х! "

Но царь вдруг повеселел и молвил:

— Ай да Бориска! И то правда, все-таки гости. Негоже послов обижати, а лучше нам им хлеба и соли подати! Разговор наш по­том продолжим! Афанасий, отведи гостей в трапезную и просле­ди, чтобы обычай наш был в точности соблюден. Затем проводишь гостей дорогих в палаты, им отведенные.

Царь улыбнулся и замолчал.

Купцы поклонились и пошли вслед за Вяземским. Когда они удалились, царь подозвал Басманова и шепнул ему на ухо:

— Слышь, Лексей, там, где он их поселит, поставь наших кро-мешников и чтоб никого к ним не впускати и чтоб они никуда ни ногой, убо палата им как терем для жены...

После этих слов царь повернулся и направился в трапезную. Последовали за ним и приглашенные бояре.

5

Гости уже сидели. Все ждали царя. Наконец, сел и он. Госу­дарь потчевался за отдельным столом из литого золота. Он огля­дел трапезную и изрек:

— Ну, начнем, помоляся. Здравы будем, бояре!

— Здрав буди, государь! — гремел хор мужских голосов. Тут же, словно по мановению волшебной палочки, появились кравчие и окольничьи, которые стали подавать блюда гостям и царю. Все хоть и ели, но внимательно следили за скамьей, где рас­положились аглицкие мужики. Англичане удивленно смотрели на стол. Кроме подносов на нем ничего не было — ни тарелок, ни ложек, ни ножей, ни кубков, ни тем более салфеток. К ним подо­шли окольничьи и кравчие и ставили различные кушанья на под­носы. Подносили все — и блюда из жареных лебедей, и журавлей со специями, несколько блюд из петухов, жареных кур без кос­тей, глухарей с шафраном, рябчиков в сметане, уток с огурцами, гусей с рисом, зайцев с лапшой, лосиных мозгов, множество пи­рогов с мясом и сладких желе, кремов, засахаренных орехов и многое другое.

Англичане слегка ошалели. Они, хотя и были голодны, но жда­ли, когда им поднесут вилки, ножи и ложки, и завистливо смотре­ли в сторону бояр, которые, зная, что ни того, ни другого им не дождаться, отстегивали от своих поясов столь желанные им пред­меты и, весело переглядываясь, начинали ими орудовать, подно­ся жирный кусок лебедя ко рту, окутанному густой бородой, и, чавкая, с наслаждением перемалывали пищу. Никто не собирал­ся делиться ножами и вилками с гостями.

Просидев так с полчаса, истекающие голодной слюной, гости не выдержали и, орудуя шпагами, набросились на яства, запивая из одной общей братины, которая ходила по рукам.

Государь за всем этим наблюдал, ел и похохатывал, пригова­ривая:

— Ай да Бориска! Ай да стервец! Ешьте, ешьте, гости дорогие!

После того как первые блюда были съедены, к Рэндольфу и другим гостям подошел кравчий и, поставив перед ним кусок мяса, сказал:

— Царь тебе посылает это...

(Это означало, что гость не имеет права отказываться.)

Как поступить? Рэндольф посмотрел на боярина, которому поднесли так же. Тот встал и сказал:

— Благодарю, государь за угощение, — и начал есть, пока все не уничтожил.

Рэндольф повторил то, что делал боярин. Царь слегка кивнул ему головой. Потом поднесли кубок рейнского вина. Следовало снова встать и поблагодарить государя. Рэндольф наивно подумал, что на этом угощения закончились. Не тут-то было! Кушанья и напитки все подносили и подносили. Бояре ели и пили и благода­рили царя. То же самое приходилось делать и гостям. Откуда им было знать, бедолагам, что такое угощение длится пять-шесть часов! На седьмой чаше рейнского и восьмой чаше мускатного организм Рэндольфа не выдержал — и он рухнул. Кто упал от вы­питых вин, кто от обжорства, инда кусок уже не лез и застревал в горле. А блюда от царя все подносили. Падая под стол, Рэндольф как в тумане слышал злорадный смех бояр и страшный хохот царя, который от увиденной им сцены пришел в неописуемое веселье и приговаривал:

— Ешьте, пейте, гости дорогие, вот вам и монополия, и тор­говля без пошлины. Ай да Бориска, ай да рында!

Так царь отомстил гордому англичанину и несговорчивой английской королеве. Всех семерых слуги отнесли в отведенные им покои. От обжорства и перепития двое гостей скончались, а ос­тальные, отрыгавшись и отоспавшись, остались вживе, в том числе и Рэндольф, который после столь обильного угощения поклялся ни­когда больше в жизни не приезжать в Россию и не испытывать судь­бу. Аглицких послов продержали в палатах под замком четыре ме­сяца. Их никуда не приглашали и никого к ним не пускали. Рэндольф хотел было жаловаться, но его жалобу выслушал Малюта, передав­ший ее царю, который долго потом смеялся. По прошествии четы­рех месяцев, Рэндольф имел аудиенцию у Иоанна, после коей госу­дарь смилостивился и отпустил их домой, вручил послание, в кото­ром дал пощечину всей английской короне в лице Елизаветы Пер­вой. Он предложил ей в случае смуты в ее королевстве убежище, ибо нет надежнее защиты, чем Московский Кремль.

Заканчивая пир, государь встал из-за стола и подозвал постельничьего. Дмитрий Иванович с опаской подошел и раболепно по­клонился царю.

— Митяй, проводи меня в опочивальню, чтой-то грузно мне, спать хочу.

— Слушаюсь, батюшка, — выпалил постельничий.

6

В опочивальню, хоть она и располагалась через несколько ком­нат, они добирались медленно. Дмитрий Иванович стянул с царя сапоги, принял кафтан, подал халат и приготовил постель.

— Эх-ма, зело повеселился я от души, — вспоминая застолье и сыто рыгнув, приговаривал государь, — крепко наказали аглицких собак за спесивость их непомерную. И мир не нарушили, и головы не секли, ели-то и пили в лепоту, добровольно, все гордость свою показывали. Тьфу, нехристи! А все он, Бориска: молод, зе­лен, да умом уверен... Слушай, Митяй, негоже такому человеку в рындах засиживаться! А мне паки стряпчий нужен, ты погляди-ка там у себя, место в приказе чать свободное-то сыщешь. Ну да­вай, оставь меня... Отдыхай.

В свои хоромы Годунов возвратился за полночь, но в горнице его светился огонек. "Странно, — подумал Дмитрий Иванович. — Домочадцы спать должны, чай гость какой нагрянул. Али Бориска не спит... Ай, молодец, племянник, себя сегодня перед государем показал. Вот обрадуется, когда узнает, что царь ему чин жалует. Все-таки для мальца чин стряпчего — большой почет".

 С этими мыслями он подошел к крыльцу. На пороге его встре­тили Мирон и новый слуга Мифодий.

— Заждались, батюшка, заждались, — беспокоился Мирон, — А к тебе, боярин, гость — царев палач...

— Малюта?

— Он самый, сидит, дожидается...

— Сколько раз я тебе говорил, Мирон, не палач, а судья, глава царского сыска Григорий Лукьянович...

— Да ладно, ладно, — парировал старый слуга, — суд — он, что дышло, куда повернешь — туда и вышло.

— Если хочешь нас живыми видеть, лучше забудь про палача. А где Бориска-то?

— Как скажешь, батюшка. А Борис гостя потчует...

Мифодий помог Годунову снять сапоги и кафтан. Дмитрий Иванович надел на ноги мягкие и удобные домашние чоботы и прошел в горницу. В комнате за дубовым столом сидели Малюта и племянник. Дмитрий перекрестился на образа и подсел к ком­пании. На столе стояли поднос с жареной курятиной, братина с рейнским вином и два кубка.

— Здравствуй, Григорий Лукьянович...

— Здрав буди, боярин, — приветствовал Малюта и пригубил вина, — чего припозднился-то? Мы тут с Борисом вечеруем вовсю...

— Со службы царской. А ты, Григорий Лукьянович, дело пы­таешь али от дела лытаешь?

— Есть у меня, Дмитрий Иванович, тайный разговор, — ска­зал Малюта и многозначительно посмотрел в сторону Бориса.

В это время зашел Мифодий и поставил на стол третью чашу. Борис налил вина.

— Тайный, говоришь? — переспросил Дмитрий Иванович, на­сторожившись.

— Кабы не тайный, не сидел бы тут допоздна...

— Гм... хм... — в горле у постельничего что-то запершило. — Ну-тко, Борис, оставь нас...

— Как скажешь, дядюшка, — ответил молодой рында и по­спешно удалился.

— Ну, говори, — продолжил разговор Дмитрий.

— Здрав буди, боярин! — поднял кубок Малюта и уже пустой поставил на стол. — Шел я ночью из пыточной, подбежал ко мне пришлый мужик в сермяге. "Позволь, — говорит, — боярин, сло­во молвить..." Ну, я его и повел в канцелярию. Он представился Петром Волынцем. Оказался поп-расстрига, казну церковную про­пил, его и выгнали, а он решил отомстить городу... Представля­ешь? ! Есть же людишки... Да только нам это на руку... А сказал он то, что зреет в Новгороде Великом измена государю. Людишки, попы да купцы новгородские недовольны, что царь Иван у них свободу отнял, и хотят они поэтому, чтобы Новгород литовским стал, к королю Жигимонту отсесть... "Как докажешь? — говорю. — Смотри, коли что не так." А он и говорит, что в Новгородском храме Святой Софии за большой иконой пресвятой Богородицы лежит письмо к королю Жигимонту от епископа Пимена и новго­родских старшин. Будучи в церкви тайно, видел и слышал он, что Пимен обещал поддержку ближних людей государевых, вроде бы хотят они пригласить на царствие Жигимонта, а царя Ивана уб­рать... Интересно я говорю, Иваныч?

На лбу Дмитрия Ивановича выступили холодные капли пота. Всегда призадумаешься, что сказать царскому палачу.

— Интересно-то оно интересно, — робко ответил Годунов, — я-то чем помочь могу?

— Ты-то? Ты-то можешь... Постельничий, я гляжу, растороп­ный, часто с царем наедине бываешь... да и племянник у тебя шу­стрый. Слышал я, как он царю на приеме ответствовал. А теперь главное: не забыл ты, небось, Дмитрий, как мы с тобой вместе у Басманова в приемной сидели. Я-то тебя враз заприметил, да и у тебя, я погляжу, глаз вострый...

И Малюта перешел к самому главному откровению.

— Ты — постельничий, я — судья, много мы добились, но все равно я пока остаюсь на вторых ролях. В монастыре царевом ток­мо пономарем служу... Ох, и надоели мне Афоньки да Лешки вся­кие, да еще кое-кто! А тут выпал шанс, которым не воспользовать­ся глупо. Умерла Темрюковна и положение Черкасского ослабло, а тут еще новгородская измена... Вот где можно отличиться! Завт­ра я иду докладывать государю, он наверняка заинтересуется и будет проверять это дело. Пошлет нарочного, дабы найти пись­мо. Я думаю, что нарочным должен быть наш человек... В нем я хочу быть уверен, как в самом себе... Нужен мне союзник при государе. Ты как раз подходишь... Ты, конечно, мог бы отказать­ся, но мнится мне, что после этой измены много московских го­лов полетит, а будешь со мной — пожнешь почет и уважение, ка­кое еще и не снилось. Что скажешь, боярин?

Дмитрий взял рушник и вытер вспотевшее лицо и руки. По­смотрев в лицо Малюты, он понял, что этот человек заранее знал его ответ.

— А ведь ты, Григорий Лукьянович, слукавил, так поставив вопрос, — начал он. — Ты мне сказал столько этой ночью, что если я не соглашусь, то поневоле стану опасным человеком для тебя, которого в любой момент можно убрать: отравить, убить, заду­шить, замучить на дыбе. Если скажу нет, то собственными рука­ми подпишу себе смертный приговор. Но я — не самоубийца, по­этому я скажу тебе да. Отныне мы с тобой открытые союзники.

Малюта довольно улыбнулся:

 — Я всегда знал, что постельничий нашего государя — не про­стой придворный, а семи пядей во лбу. Тот, кому можно доверять...

— Тяжко же твое доверие, Григорий Лукьянович.

— Но и ставка высока. Если все пройдет так, как я задумал, мы станем первыми людьми в опричнине. Бояре будут у меня вот где, — Малюта сжал кулак и добавил в запальчивости, — а там и сам государь...

— Ну-тко ты хватил! — неосторожно вырвалось у Годунова, который сильно удивился последним словам.

— А ты как думал! — зло зашипел Малюта. — До поры до вре­мени я ему пес верный да пономарь шутейный. Инда ежели хоро­шо знать дело, мы становимся львами. Вот так-то, Дмитрий. И что­бы повязать тебя кровью, дабы и шагу не смог назад ступить, гла­голю дале. Есть у меня дочь, Мария, красна однако; есть у тебя племянник Бориска, умен не по годам, царю угождает...

— Никак сватаешься, Григорий Лукьянович?

— Инда и так, — усмехнулся Скуратов, — тебе все равно вы­бирать не приходится. Мария и Борис должны обвенчаться — и весь сказ. Ну? — глаза Малюты грозно сверкнули.

— Как скажешь, Григорий Лукьянович, — несколько расте­рянно ответил постельничий, удивленный столь быстрым оборо­том дела.

— Хорошо, — прищурился Малюта, — не дрейфь, я ему тоже службу сослужу. А сейчас вернемся к Новгороду. Нарочным дол­жен быть Борис. Завтра я назову его имя царю. По рукам?

— По рукам, — как эхо повторил Дмитрий Иванович.

— Здрав буди, боярин! — провозгласил Малюта.

— Здрав буди! — ответил Годунов.

Они осушили кубки. Палач встал, перекрестился на образа, запахнул тулуп, надел меховую шапку и направился к выходу. После этого ночного разговора Дмитрий Иванович не мог уснуть всю ночь и наутро встретил Бориса с красными от недосыпания глазами. Ситуация складывалась для Годуновых щекотливая: бо­яться следовало и Басманова, и Скуратова. Головы могли полететь в любой момент. Дмитрий Иванович все рассказал Борису. Он поздравил племянника с новым назначением и сказал:

— Собирайся, Борис. Вполне возможно, что царь пошлет тебя в Новгород. Тебе надобно выполнить в точности все, что будет предложено.

(чтобы перейти к следующим главам нажмите на книгу)