ГЛАВА  ОДИННАДЦАТАЯ

СВАТОВСТВО ИОАННА

Жена царева? Шутка ль это? —

Мироныч пот смахнул со лба.

— Надолго ль? На какие лета?

Каприз? А может быть, судьба?!

Л.Мей

1

Стоял промозглый день начала осени. Казалось, самое серое небо опустилось на землю, превратив ее в нечто моросящее, хлю­пающее и непролазное.

В небольшой избе ямской заставы, расположенной рядом с огромными воротами из тесаных плах, что перегораживали доро­гу на Москву, сидели сам начальник заставы боярский сын Федор Кондратьев и два стрелецких полусотника, вооруженных алебар­дами и пищалями.

— Ну и льет! — поежился начальник заставы. — В такую по­году лежать бы на печи да пить медовуху, ан нет, государь-батюш­ка жениться надумал, невест ему со всей Руси подавай! Уж сегод­ня с утра сколько возов да повозок пропустили — и конца им не видать! Все купцы да бояре перебесились, что ль, каждый свою дочь в невесты царевы метит!

— Опять же, когда столь девок зараз увидишь? — мечтатель­но молвил один из полусотников. — Одна другой краше!

— Любо дело — за погляд не берут! — хохотнул другой. — Иначе ты, Ванька, давно без портков да рубахи сидел!

Их разговор прервал громкий стук в дверь. Начальник заста­вы ругнулся в сердцах и вышел на крыльцо, прилаживая на ходу к поясу саблю.

У заставы, погрузая в жидкой грязи по ступицы, стояла кры­тая кожею колымага, запряженная тройкой уставших лошадей. Возле виднелось еще несколько повозок и верховые в забрызган­ных грязью и дождем кафтанах.

— Эй, кто тут есть, пропускай! — закричал возница. — Изда­лека едем!

— А что ты за барин? — проворчал Кондратьев, кутаясь от зябкого дождя в полукафтанье. — Мы давеча каких только не пе­ревидали: что ни девка — то пышка, что ни мужик — то шишка...

 — Ты говори, да не заговаривайся, — одернул его возница. — Невесту везем царю на смотрины, не так себе...

— Ясно, что невесту, а не куль с мукой! — дерзко отвечал Кон­дратьев. — Ишь ты! Думает, он один кипит да пузырится! Да мы тут уж вторы сутки как одних только невест и пропущаем! Ты откель будешь такой важный?

—Не во мне дело. А невеста — дочь тверского дворянина Собакина, Василия Степановича Старшого!

— Ладно, проезжай! Да токмо не задавайся так! При дворе царском и не таких видывали. А будешь хорохориться — Малюта, судья царский, тебя по-своему потешит! — и начальник заставы, весьма довольный своею шуткою, захохотал.

На крыльце заставы появился в это время подьячий. Вместе с начальником они прочитали бумагу. Все было чин по чину, и по­лусотник велел открыть ворота и пропустить повозки с царскою невестой, дочерью Собакина и всех Собакиных иже с нею. А сто­рожевые стрельцы уже тащили обочь дорог рогатки, чтобы вновь перегородить дорогу.

2

Москва в эти осенние дни стояла затихшая, словно уснувшая. Уж на что Китай-город бойкое место, шумное, но и здесь безлю­дье и тишина. И колокола не бьют. Нехотя там и тут ударит да и смолкнет. Вроде бы утомился звонарь, дернул раз только за ве­ревку и устал. Спустил руки или, больше того, прилег на лавку. Взашей-то никто не гонит, чего уж колотить до одури. А бывало, об­гоняя и торопя друг друга, гудят колокола певучей медью. Так и сыплют скороговоркой с небес у славной церкви Варвары и не менее славной церкви юрода Максима. Будят совесть православ­ных добрые колокола Ильинского монастыря. И всех покрывает мощный голос многопудового молодца старинной русской церк­ви Дмитрия Солунского. Так-то брякнет — бом! — и душа, хотя бы и зачерствевшая в грехе, затрепещет, отзовется на тот звон. А ныне сумно.

Ныркой походкой шел Дмитрий Иванович Годунов по Варварке. Ступал осторожно, боясь угодить в грязь и за­пачкать нарядные с оторочью сапоги. Взгляды осторожно заб­расывал направо и налево. Все видел, все подмечал. Завидев вдалеке фортину, прибавил шагу. Кабатчик поклонился ему с крыльца подобострастно. Рукой на приотворенную дверь по­казал.

— Малюта пришел? — молвил Годунов вполголоса.

— Ждет уж вас, барин, дожидается...

В кабаке о человеке знают больше, чем в церкви. Кабак от веку на Руси исповедальный дом. Только дурак скажет, что сюда люди вино пить приходят. Вино они, конечно, пьют, но не вино ведет их в кабак.

Кабатчик распахнул широко дверь и Дмитрий Иванович, пе­рекрестившись смиренно на торчащие из-за крыш обгаженные вороньем кресты церкви юрода Максима, шагнул через порог. Кабатчик — ужом мимо и все сбоку старался забежать и загля­нуть в глаза. Годунов прошагал за стойку в дальнюю комнату. Здесь у стола, на котором теплилась свеча, ожидал его Малюта, холе­ный, дородный, в лазоревом кафтане.

— Здрав буди, боярин! — молвил Годунов, здороваясь за руч­ку с царским фаворитом, и услышал в ответ такое же приветствие.

— Заждался поди, Григорий Лукьянович?

— Да ужо четверть часа тут отираюсь, — Малюта хмуро поко­сился на пустой стаканчик.

— Извиняй, сват... Царские хлопоты на мне вдвойне отража­ются, а теперь Москва, сам знаешь, запружена девками, невеста­ми царевыми...

— Ладно уж, садись, Дмитрий, харчевать будем...

Тотчас же кабатчик, словно угадав их намерения, стал метать кушанья на стол. Поджарку из доброго мяса с хорошим лучком, потрошки, холодчик, непременную капустку с ледком, чесночок, хрустящие огурчики. Лицо у кабатчика сияло, будто светлый праз­дник заглянул в фортину. А уж наливая водочку в оловянные ста­канчики, и вовсе перегнулся дугой, и непонятно было, как с такой толстой зашеиной и немалым пузом столь замысловатую фигуру изобразить можно.

Дмитрий Иванович поднял стаканчик, выпил водку, хорошо крякнул и, отдышавшись, сказал:

— Ну, что скажешь, Григорий Лукьянович? О чем хотел со мной перетолковать?

Малюта, выпивший также забористую — аж дух перехватило — водку, окунул пальцы в миску с капустой. Ухватил щепоть, су­нул в рот, жевал с хрустом. Капуста была хороша. Веселила рот. С ответом фаворит царский не торопился. Наконец, молвил:

— А хочу я тебе, Дмитрий, напомнить разговор наш давешний... Может помнишь тот вечер, когда мы с тобою союзниками стали?

— Помню, как же не помнить... Ты говорил тогда, что хотел бы всех бояр в кулаке у себя держать...

При этих словах Годунов опасливо огляделся: не подслушивает ли кто? А Малюта самодовольно ухмыльнулся в рыжую бороду.

— Говорил. А теперь хочу спросить: рази не прав я был тог­да? Где теперь Афонька Вяземский? А Басманов где? Нету их, не-ту! А Малюта — вот он, жив и здравствует... И ты, Дмитрий Иванович, жив и в преуспеянии... Государь батюшка к тебе бла­говолит, а племянников твоих — Бориса да Иринку — в терема царские взял...

— Ох, Григорий Лукьянович, не зарекайся ни от сумы, ни от тюрьмы, — возразил Годунов вполголоса. — Сам знаешь, распо­ложение царя, что погода осенняя: сегодня солнце, а завтра, гля­дишь, тучки...

— Истину речешь! — хохотнул Малюта, — И не тучки порой настроение царево, а ураган, гроза лихая... Не зря людишки его Грозным кличут! Но мы, сватушка, умеем с тобой ту грозу пере­жидать и устраивать ее по собственному разумению тоже умеем... Я вот о чем хотел с тобой, Дмитрий Иванович, покалякать: момент больно удобный предвидится, чтобы мне с царем породниться... Тебе-то все едино: Годуновы и так теперича через тебя крепко у трона царского держатся, а вот я, дворянин худородный, токмо на милость царя и уповаю... Больно непрочным мне мое положение кажется, вельми нужно быть ближе к Иоанну Васильевичу, к тро­ну государя... Понимаешь, о чем я толкую?

— Понимать-то, понимаю, токмо не разумею, чем могу помочь тебе, Григорий Лукьянович? Рази имею я на царя какое влияние?

— Э, друже, не прибедняйся, — сказал Малюта лукаво. — Иоанн Васильевич хучь и лютый царь, а тебя, Дмитрий Иванович, своего постельничего, слушается... Да и ты, лиса хитрая, умеешь настроение его направить... Но я не о том...

— О чем же, Григорий Лукьянович?

— А вот о чем. Василь Степаныч Большой, отец одной из не­вест царевых, Марфы Собакиной, что из Твери, мне дальним род­ственником приходится. Теперь смекаешь?

— Стало быть, нужно, чтобы Иоанн Васильевич из всех не­вест глаз положил именно на Марфу? — спросил Годунов, ковы­ряясь ложкою в миске с холодцом.

— Во-во! Понятлив ты, Дмитрий Иванович, многажды, за что тебя и уважаю! — просиял всем своим рябым лицом Малюта. — Царь — жених не дюже разборчивый, ему подавай бабу лицом красную да телом ядреную. Марфа в аккурат такая и есть, сам имел случай убедиться! — и царский судья по-свойски подмигнул по­стельничему, которому он считал возможным поверить свои ма­ленькие тайны и хитрости.

За разговором просидели часа два. Дмитрий Иванович, хотя и осторожно, но пообещал Скуратову либо самолично, либо через Бориску навести светлые очи царя на дочь Собакина — Марфу.

— Но коли не удастся, не обессудь, Григорий Лукьянович, — сказал он напослед. — Сам понимаешь, государь строптив и свое­волен, ежели выберет кого помимо Марфы, — тут ему перечить будет бесполезно... Ты бы того... свиделся с родственником сво­им, пусть обрядит девку так, чтобы глаз не отвести... А она и взап­равду хороша, Григорий Лукьянович, не байки это?

— Вот тебе хрест, правда! — Скуратов широко ударил себя в грудь и стал оглядываться в поисках образов, чтобы перекрестить­ся. Ничего не разглядев в сумраке кабака, кроме бутылки с вод­кой, потянулся к ней и вновь наполнил стаканчики:

— Ну, давай, друже, по последней... за успех нашего с тобой дела...

Они выпили и засобирались.

На завтра Иоанн Васильевич назначил смотрины невест в Александровой слободе, и Годунову предстояло еще сегодня по­встречаться с Борисом и быть при царе. Решив главное, Дмитрий Иванович — пироги печь, так не остужать печь — простился со Скуратовым и поспешил в царские терема.

3

Утро 12 сентября выдалось необычайно погожим. Было свет­ло и покойно от солнца и безветрия. А в царских палатах Алексан­дровой слободы свет исходил еще и от собравшихся здесь много­численных принаряженных девушек. Около двух тысяч семейств, имеющих молодых и пригожих дочерей, съехались сюда с одной заветной мечтой: а вдруг царь обратит светлые очи и выделит именно их. Тем самым можно из грязи попасть даже не в князи, а в родственники к самому государю земли русской.

В большой палате дворца установлено резное золоченое крес­ло, в которое уселся Иоанн Васильевич, по случаю одетый в луч­шие свои наряды. Ударил набатный колокол соборной церкви, и в палате одна за другою стали появляться девушки. Возраст их был от четырнадцати до девятнадцати лет, они были высокие и малень­кие, худенькие и полные, брюнетки и блондинки. Девушки про­ходили мимо трона, скромно потупив взор в землю.

Иоанн Васильевич зорким взглядом лошадиного знатока ос­мотрел каждую из девиц. Рядом с царским креслом стояли оп­ричные и земские бояре, но их было немного. По правую руку — Борис Годунов, которого недавно государь милостиво пере­вел из рынд в собственные мыльники и жаловал приличной оп­латою за труд.

Несмотря на пышный наряд, царь выглядел несвежим. Редкая борода, лицо, отдающее желтизной, мешки под глазами. Сказа­лось то, что до последнего дня перед сватовством Иоанн Василье­вич занимался особой деятельностью. В сопровождении оприч­ников, он делал наезды на вотчины. Оправдывались эти наезды, конечно, поисками крамолы. После трапез пьяная орда вскакива­ла на коней и с дикими криками мчалась куда глаза глядят. Первая вотчина, встречавшаяся на пути, служила этапом. Разумеется, царя встречали с глубоким почетом. Его провожали в лучшую ком­нату, предлагали ему угощения. Все эти посещения имели одина­ковый результат: Иоанн, придравшись к какой-нибудь мелочи, приказывал "пощупать ребра" у гостеприимных хозяев. Начина­лось избиение, причем щадились только молодые красивые жен­щины и девушки. Последних показывали царю, он выбирал из них одну или двух, а остальных отдавал опричникам. Эти наезды Иоанн называл выбором жен.

Последний из таких выборов случился только день назад, ког­да в Москву уже со всех концов катили повозки и колымаги, по­этому сегодня царь и был столь измотанным и подурневшим.

В палате стояла тишина: слышны были лишь легкие шаги и взволнованное дыхание девиц, проходящих перед царем. Пона­чалу Иоанн внимательно рассматривал невест, причем особо при­стально вглядывался в наиболее румяных и пышных. Затем, види­мо, устал, и в глазах его угасла искорка интереса.

— Батюшка царь, — тронул его рукав Борис, — позвольте об­ратить ваше благосклонное внимание на одну особу...

—Что? — встрепенулся царь, — Что ты сказал, Бориска?

— Смею обратить внимание ваше, батюшка, — смиренно про­изнес Борис, — на девицу, чья красота не в пример всем осталь­ным... Другие красивы да холодны, а эта красота живая, горячая, аки костер среди льдов...

— О ком ты речешь сие? — спросил заинтересованный царь.

— Да вот о ней, — ответил Борис, кивая на девушку, которая как раз в это мгновение приблизилась к царскому креслу.

Девушка действительно была очень хороша собою: белокурые волосы ее, заплетенные в пшеничную косу, красиво обрамляли лицо, подернутое живым румянцем, большие синие глаза дыша­ли простодушием и кротостью. Одета она была в золото и парчу.

— Стой, девка! — приказал царь.

Невеста остановилась в испуге как вкопанная.

— Ну-кось, рассмотрим тебя хорошенько, — молвил царь, наслаж­даясь трепетом девицы, — Повернись, стань бочком... Как зовут-то?

— Марфа, отца Собакина.

— И голос медовый! — восхитился царь, — Ну, Бориска! — обратился он к своему мыльнику. — Молод ты, да я погляжу, не зелен... Вот уж воистину: мал пострел, да девок пощупать успел! Твоя правда — эта лучше других. Отведите ее в отдельную палату.

Бояре с поклоном отвели девушку в специальную светлицу. В течении дня к ней прибавилось еще несколько девушек и всех их очень тщательно осмотрели повивальные бабки и дворцовые ле­кари под наблюдением доктора Елисея Бомелия. Девиц раздева­ли догола и тщательно осматривали, придирались к каждой родинке на теле. Такого стыда им не приходилось испытывать. Да и ка­кая будущность ожидала избранницу царя, про то была наслыша­на каждая... Жестокий характер будущего мужа, его казни и опа­лы были всем известны.

Наконец, долгий и утомительный день смотрин склонился к вечеру.

Из числа всех невест царем было выбрано две. Кольцо и шел­ковый платок в знак предпочтения перед остальными Иоанн Ва­сильевич вручил залившейся краской Марфе Собакиной, чья кра­сота, по наущению Бориса Годунова, теперь не давала ему покоя. Выбрал он невесту и для старшего сына Ивана. Ею стала Евдокия Сабурова, которой ее доля теперь представлялась куда приятнее, нежели роль Марфы, ибо ей в мужья достался хоть и похожий на отца, но молодой и статный юноша.

Сам жених, едва державшийся на ногах от усталости после столь трудного дня, был отведен в опочивальню, уложен в постель Дмитрием Ивановичем и тут же уснул.

4

Борис стоял у избы и, поставив ногу на приступок, тщательно чистил сапог свиным салом. Потом бархоткой стал натирать его до блеска и тут ощутил на плече своем тяжелую руку. Оглянулся и увидел Малюту Скуратова.

— Здравствуй, Бориска! — поприветствовал его тесть.

— Добрый день, тестюшка! Почто в гости пожаловал?

— Да от вас, молодых-то, приглашения не дождешься, вот и пожаловал! А ты, гляжу, все красоту наводишь? Дело молодое! Где Дмитрий Иванович?

Борис кивнул в сторону избы и продолжил свое занятие. Скуратов грузно стал подниматься на крыльцо. У входа в избу столкнулся с дочерью Марией — разрумяненной, коса до пояса, в домотканном сарафане с расписными узорами.

— Тятя! — ахнула Мария и бросилась в объятия родителя.

Уж на что был суров Малюта, а дочь свою единородную лю­бил. Обнял ее крепко, рукою волосы погладил. Затем отстранил ласково, в избу шагнул...

Скоро уже сидели они с Дмитрием Ивановичем чинно за сто­лом, который украшал запотевший штоф да различные соленья и разносолы.

Григорий Лукьянович налил себе рюмку, шумно выпил, и за­кусив грибком, произнес:

— Ну, что, сват дорогой, предприятие наше, кажись, удалось на славу...

 — Да, это так, — ответствовал Дмитрий Иванович важно. — Опять же Бориска, шельмец, постарался... Ежли б не он...

— Заслуга его в том, безусловно, имеется, — сказал Малюта. — Но и сам царь Марфу выделил... Была бы баба ряба да кривобо­ка, не помог бы никакой уговор!

И царский судья шумно захохотал.

Они еще раз выпили.

— Вот что, Дмитрий Иванович, — молвил наконец Малюта, помолчав и оглядываясь по сторонам. — Я не затем к тебе при­шел, чтоб пустые лясы точить, сам понимаешь...

— Да уж понимаю, Григорий Лукьянович, не такой ты чело­век, чтобы по пустякам наведываться...

— Предприятие наше изначально было верное, сватушка... — Малюта выдержал паузу. — Но теперь дела, прямо скажу, никуда не годятся...

— Как понять тебя, Григорий Лукьянович?

— Царь выбрал Марфу, готовится к свадьбе, да вот отец неве­сты Василий Собакин большую смуту по своей глупости в госу­дарстве наводит...

— Не слышал, Григорий Лукьянович...

— Не слышал! — передразнил Малюта. — Да об этом в Моск­ве нынче каждая собака знает. Злодей похваляется уничтожить опричнину руками своей дочери... Виданное ли дело?

Дмитрий Иванович покачал головой.

— По силам ли это ему, Григорий Лукьянович? — молвил он назидательно. — Мало ли чего какая собака набрешет? Поразмыс­ли сам, кто таков он есть, этот Большой Собакин? Он пришел в закоснение и вотчину свою потерял за бедностью. Родни мало. Так надо ли боярам страшиться его?

Малюта снова помолчал, пропустил еще одну стопочку.

— Не скажи, сват, — возразил он. — Я бы еще не беспокоился при другом государе, но Иоанн Васильевич шибко охоч на чужое влияние... А ежли Собакин будет свое вольномыслие через дочь проводить, он может многого добиться...

Их беседа затянулась надолго. Но ни водка, ни увещевания Дмитрия Ивановича не смогли усмирить беспокойства Малюты. Он так и ушел, как явился, обеспокоенный предстоящими в государ­стве переменами.

5

Перенесемся в палаты царя.

Стоял прекрасный солнечный день. Иоанн Васильевич обедал. Сегодня был пост, и царю подали на обед только рыбное. Само­держец попробовал стерляжьей ухи, съел пирог с палтусом и при­нялся за отварного осетра. Обедал он в маленькой комнате, на­строение у царя было превосходное, он много смеялся.

Похвалив осетра, вытер полотенцем губы, отпил глоток вина. Он еще держал кубок в руках, когда в дверях появился бледный перепуганный лекарь.

— Ваше величество, — кланяясь, сказал Бомелий, — С нера­достной вестью я пришел.

Царь Иоанн поднял на него тусклые, впалые глаза.

— Царевна Марфа нездорова, ваше величество.

— Что с ней? — спросил царь, не чувствуя еще ничего плохо­го. — Угорела, наверно?

— Ваше царское величество, я не могу сказать наверное, но...

— Не тяни!

— Ваше величество, я думаю... есть основания считать, что царевна отравлена.

— Опоили?! — царь поперхнулся, вскочил с кресла. — Не верю! Кто это может здесь, в опричнине! А другой никто без мое­го позволения не смеет войти во дворец!

— Ваше величество, — Бомелий с мольбой скрестил на груди руки, — я ... я принял все меры, может быть, удастся спасти...

Царь нащупал рукой сиденье. Сел.

— Малюту... — приказал он стоящему около него Борису Го­дунову. — Пусть не медлит.

Пока не пришел Скуратов, никто не проронил ни слова.

— Как ты мог допустить, где были твои люди? — напустился царь на запыхавшегося Малюту.

— Что случилось, великий государь? — Скуратов бросил быс­трый взгляд на лекаря. Пожалуй, впервые за многие годы он по-настоящему испугался.

— Мою невесту Марфу опоили! — и царь отвесил пощечину своему любимцу.

Малюта упал на колени и поцеловал ударившую его руку.

— Не гневайся на меня, великий государь... — голос Скурато­ва дрожал. — Если с Марфой Васильевной что неладно, я найду виноватого... Найду, не уйдет...

Иоанн Васильевич постепенно осознавал случившееся. Отра­вили невесту! Его невеста Марфа Васильевна может умереть! В глубине его души вздымалась ярость. Но он заставил себя побе­дить ее.

— Пойдем, Бомелий, со мной, я хочу видеть царевну... И ты, Григорий...

Сам распахнув дверь в опочивальню Марфы, негромко ска­зал:

— Вон отсюда, все вон!

Боярыни, теремные девушки-прислужницы, обступившие постель царевны, в испуге кинулись к выходу. Царь каждую про­водил тяжелым взглядом.

Осталась только боярыня-мамка Ульяна Сабурова.

Царь неровными шагами подошел к изголовью и увидел блед­ное, вровень с наволочкой лицо и неестественно расширенные глаза невесты.

Всего десять дней прошло с тех пор, как он выбрал ее из ты­сяч, молодую, пышущую здоровьем. А сейчас...

В глазах царевны Марфы стояли слезы.

— Спаси меня, великий государь, спаси меня! Я жить хочу!

Иоанна Васильевича потрясли эти простые слова. До сих пор он никого не спасал, а только губил. А теперь его молодая невеста верит, что он всемогущ в жизни, ее государь...

Царь уже поверил, что Марфу отравили. Желание спасти ее было настолько велико, что припадок бешенства, которого всегда все так боялись, не наступил.

Царь обернулся к Бомелею.

— Не вылечишь царевну — сожгу живого. Посажу в клетку и сожгу, — сказал он без гнева. — А ты, — кивнул Малюте, — всех, кто был около Марфы, бери в пытошную. Вечером я сам к тебе прибуду. Пытать, пока не найдем злодея! А этого — напоследок. — Он посмотрел на лекаря.

— Ваше величество, — опомнился трясущийся Бомелей, — я про­шу разрешения остаться у царевны. Лечить надо, не откладывая ни минуты... А вас, ваше величество, прошу выпить две ложки снадобья, что я вам приготовил вчера... Теплой воды сюда и много молока, — распорядился лекарь. Он понял, что от жизни Марфы Собакиной зависит его жизнь.

— Лечи, —пересиливая себя, сказал царь. — И вылечи!

Самообладание стало его покидать. Затряслись ноги и руки. Гнев неодолимой волной ударил в голову.

Царь круто повернулся к двери. Следом, переваливаясь, словно упитанный петух, спешил Скуратов, за ним семенила боярыня-мамка.

6

Сам того не ведая, Малюта угодил в собственную западню. Он, конечно же, выполнил повеление грозного царя. Все, кто был по­близости от царевны, со времени ее вступления во дворец, были схвачены и брошены в застенок. Но вот как быть дальше, того Гри­горий Лукьянович не знал. Пытать людей было бесполезно по той самой простой причине, что Марфу Васильевну отравил лекарь Бомелей. А приказание это ему отдал он, Малюта, надеявшийся та­ким простым путем подавить смуту, исходящую от отца Марфы Большого Собакина. Логика в этом, конечно же была: Малюта за­щищал свой дом, своих детей. Что делать? На этот раз сложилось неудачно, возникло дело, в котором он, Малюта, не вместе с царем, а против него. Но теперь ничего не поправишь и назад не вернешь.

"Марфа — царская невеста, — размышлял он про себя. — Раз ее отец хвалился расправиться с опричниной, значит, он на что-то надеялся. Моя палка о двух концах: одним я бью врагов оприч­нины, другим пугаю царя. Раз измена заползла в Александрову слободу и во дворце отравляют невесту царя, значит, враг силен и опричнина государю нужна. Должна быть нужна!"

Понемногу Скуратов привел мысли в порядок.

Поздно вечером он плотно поужинал, снял со стены тюрем­ные ключи и подвесил их к поясу. Накинув на плечи плащ, подби­тый мехом, и взяв в руки слюдяной фонарь, он отправился в пы­тошную. Царь хоть и грозился, не пришел.

На следующий день царь Иоанн посетил больную невесту.

— Скоро свадьба, голубушка, царицей станешь, веселей смот­ри, — старался он ее подбодрить.

— На сердце тяжело, великий государь, и тело ломит...

Царь прикоснулся к побледневшей щеке Марфы сухими хо­лодными пальцами.

— Не лечит разве Бомелий?

— Лечит, великий государь. Однако здоровья только чуть при­бавляется. Но ты спасешь меня?

— Выздоровеешь... А что, разве плох лекарь?

— Нет, он старается... — девушка не хотела обижать немца.

Царь поцеловал в лоб невесту и, мягко ступая по толстому ков­ру, вышел из опочивальни. У дверей слуги с трепетом ждали его.

— Развеселить царевну — не то всех на конюшню. Запорю! — царь Иоанн хмуро посмотрел на дрожащих от страха женщин.

— Сделаем, великий государь, — ответила старшая верховая боярыня. — Постараемся, батюшка.

Царь кивнул головой.

— Не крепка царевна к твоей государевой радости, — осме­лела боярыня. — Ох как не крепка!

— Старая ворона! — рассвирепел царь и ударил ее вдоль спи­ны посохом. — Будешь каркать, плеток отведаешь!

Боярыня всхлипнула и повалилась на пол...

7

Между тем в Александровой слободе готовились к свадьбе. Царь Иоанн вызвал из Москвы митрополита Кирилла.

 — Святой отче, — сказал он, получив благословение, — Я мыс­лю с Марфой Собакиной повенчаться. Люблю Бога и верю ему. Буду его молить, чтобы исцелил мою жену. Может быть, и спасу ее тако.

Царь подумал, что простую девицу Марфу Бог может и обой­ти своей милостью, а царица, жена великого государя Всея Руси, будет под его особым покровительством.

— И ты, святой отче-господине, молись за Марфу.

— Буду, — покорно ответил митрополит. — Велика милость Божья.

...28 октября 1571 года была назначена свадьба.

Приближалась зима. Деревья давно стояли голые. По ночам легкий морозец покрывал лужи на дворе тонкой корочкой льда.

Погода держалась ясная, солнечная.

Малюта Скуратов получил великую милость. Зять его, Борис Годунов, не имея знатного сана, стал на свадьбе дружкой царицы Марфы, а жена Бориса Мария, дочь Малюты, — свахой.

Все шло по старинному обычаю. В небольшой горнице приго­товили постель на тридевяти снопах. Стены завесили шелками, а по углам воткнули стрелы с сорока соболями на каждой. Под со­болями на лавках поставили свадебный мед.

Марфа ждала царя в соседней горнице.

Она сидела на высоком кресле, и рядом с ней сидела ее сестра Ольга. Невеста похудела и побледнела во время болезни, но каза­лась еще красивее. Боярыни сидели по лавкам, а слева стояли бо­яре со свечами и караваями хлеба.

Царь Иоанн вошел в горницу со своими свадебными бояра­ми, поклонился образам, подошел к невесте, приподнял с кресла ее сестру Ольгу, сам сел на ее место. Священник читал молитву.

Жена тысяческого расчесала волосы жениху и невесте. Оде­ла невесте кику с навешанным покровом, а жениха осыпала хме­лем из большой золотой миски. Дружка жениха резал хлеба и сыр, ставил перед новобрачными и рассылал присутствующим, а друж­ка невесты Годунов раздавал ширинки.

Немного посидев с невестой, царь отправился к венчанию в церковь со всеми своими боярами, а на месте, где сидел, положил сорок соболей.

На разукрашенных санях поехала в церковь невеста, а перед ее санями несли свечи и караваи хлеба.

Обряд совершал митрополит Кирилл в соборной церкви. Пос­ле венчания новобрачным дали вина. Царь бросил опорожненную скляницу оземь, разбил и потоптал ногами. Никто не смел ступить ногою на эти стекла.

Митрополит, а за ним и все бояре поздравили молодоженов. Царица устала и держалась из последних сил. Выходя из церк­ви под торжественный звон колоколов, она, тихонько вскрик­нув, покачнулась и потеряла сознание. Царь едва успел ее под­хватить.

Среди приближенных началось смятение. Несколько боярс­ких жен взвыли дурными голосами.

— Перестать! — гневно крикнул Иоанн Васильевич, все еще держа в руках царицу, глядя на всех страшными, выпученными глазами.

Причитания разом стихли.

Долго Марфа Васильевна лежала без памяти на своей золоче­ной кровати. Лекарь, видя свою смерть, метался возле больной, то ставя ей грелки на ноги, то прикладывая лед к голове.

Через три дня жертве Малюты-Бомелия стало немного луч­ше, и царь решил женить сына Ивана на Евдокии Сабуровой.

Вторую свадьбу сыграли 4 ноября. Но свадебные пиры закон­чились похоронами. Через неделю скончалась молодая царица Марфа Васильевна.

Царь получил неожиданный удар. Ему было жаль самого себя. Он досадовал на Бога, считая его несправедливым. Почему всевышний не внял его мольбам, зная, что он, царь Иоанн, женился на Марфе для ее исцеления? Молился о здравии царицы не только он, но и митрополит и монахи по монастырям. А вышло, что он, великий государь, обладавший на земле почти божествен­ной силой, по слову которого умерщвлялись тысячи людей, не смог сохранить жизнь одному человеку — своей жене. Иоанн Василь­евич чувствовал себя униженным и, может быть, впервые в своей жизни страдал...

(чтобы перейти к следующим главам нажмите на книгу)